19.04.2009 в 15:01
Пишет Дара Райвен:Алтынжель. Из старого.
РассказВетров оперся на изгородь. Пойманная вчера кобылица с храпом шарахнулась в сторону. Она еще не смирилась со своей участью, металась по загону и тоскливо ржала. Ничего, пару-тройку дней побегает, а там и в работу - оповаживание, заездка... Конечно, времени много упущено, ее бы жеребенком еще отловить, но ничего - кобылка молодая, проблем возникнуть не должно.
Он с замиранием сердца следил за каждым движением пленницы. Какое совершенство! С текинской породой Ветров работал очень давно, но ни разу ему не приходилось сталкиваться с настолько безупречным экстерьером, с такими исполненными горделивого величия статями, с таким ослепительным оттенком золотистого отлива по янтарной шерсти.
Почему, ну почему дикие текинцы, с самого рождения живущие в полупустынной, жаркой, безводной степи, ни разу ни ячменя, ни овса на зуб не бравшие, не знавшие скребка и щетки, купавшиеся только в прокаленном солнце песке, во всем превосходят его заводских красавцев?! Это же просто несправедливо, в конце концов! Холишь их, лелеешь, пылинки сдуваешь, кормишь строго по режиму, калория к калории, с витаминами, с добавками этими новомодными; на скачки в парадную сбрую с чеканными серебряными бляхами, с сердоликами, бирюзой бадахшанской одеваешь... не конь - картинка!
А поставишь с этой картинкой рядом дикаря, ни разу в жизни не то чтобы щетки - жгута соломенного не ведавшего, - и нет картинки. У дикаря из-под копыт пламя брызжет, из ноздрей жаркий пар пышет, а с ним рядом не огонь звонкий - серый пепел по ветру колышется...
Всякий раз, как объездчики приволакивали на укрюках хрипящего, бьющегося пленника с налитыми кровью и ненавистью глазами, у старого тренера ГЗК внутри шевелилось горькое недоумение: почему?! Почему его холеные питомцы, гордость и краса породы, с родословными подлиннее, чем у иного монарха, рядом с дикарями теряются, как теряется скромный сердолик рядом с благородным лалом?! И самое главное - почему их потомки в первом же поколении становятся такими же, как заводские красавцы: холеными, статными... и пустыми?
Так что же происходит с заводскими скакунами, что они утрачивают в чистоте, тепле и сытости конюшен, в безопасности привольных левад? Куда уходит огненный дух, три с лишним тысячи лет кипевший в солнечной крови бактрийских, нисийских, а потом и текинских коней?
Ветров многое бы отдал за ответы на эти вопросы...
Когда два дня спустя в дверь его кабинета поскребся ветврач, Ветров напрягся. С любой болячкой Муса всегда шел к начкону. Чтобы он пошел к старшему тренеру, должно случиться что-то очень неординарное.
- Что у тебя, Муса?
- Оно вроде ничего, - ответил врач. - Вот только новенькая эта, соловая... неладно с ней. Посмотрел бы ты, Борисыч, а?
Последние слова догнали Ветрова в дверях конюшни. Выскочив за ворота, он побежал на задний двор, где располагались левады и загон для дикарей. Ветров бежал, заранее страшась того, что сейчас увидит, и очень хотел, чтобы Муса в кои-то веки ошибся в своем приговоре.
Будь это болезнь, Муса не пошел бы к тренеру. Будь это болезнь, Муса не ограничился бы невнятно-обтекаемым "неладно", а сказал бы четко и ясно - колики там, запал, гниль копытная... хотя это чушь, конечно, откуда взяться гнили в этом сухом, прожаренном солнцем до полной стерильности песке?
Неладно - это когда пойманная лошадь отказывается мириться с неволей. Она теряет интерес и волю к жизни, не ест, не пьет и очень быстро умирает. На его, Ветрова, памяти такое уже случилось однажды, и ни за какие блага ему не хотелось повторения.
Совсем молодой жеребчик дивных статей и резвости угас за считанные дни, и Ветров по сей день винил себя в его смерти. Надо было слушать старика Джамала, когда тот, едва глянув на понурого годовичка, бросил коротко: "Отпусти, не выживет", - и ушел.
Ветров не решился. Уже было поставлено тавро, заведено "личное дело" и на пять лет вперед расписана карьера будущего чемпиона; отпустишь - голову снимут. А головой своей Ветров тогда очень дорожил.
И жеребчик погиб.
Подбегая к загону, Ветров кобылицу не увидел. Сердце рухнуло вниз - неужто уже лежит?! Утром же еще бегала, на жерди бросалась! Нет, она стояла.
Сникшая, враз утратившая горделивость, она стояла у изгороди в дальнем углу, там, где видна была степь, уткнувшись в жердину лбом и не реагируя ни на что. Даже оглушительный "выстрел" бича над самым ухом не заставил ее этим ухом повести.
...она снова и снова вспоминала, как это было: степь, и неудержимый бег, и всадники, внезапно появившиеся из-за кургана. И - захлестнувшая горло, разом оборвавшая дыхание петля из конского волоса...
И остался ей только клочок огороженной степи, птицы в небе, да налетающий временами горячий ветер. Он чуть шевелил ей тяжелую гриву - редкая и короткая, как у всех ахалтекинцев, она теперь клонила к земле гордую шею кобылицы. Ветер дышал запахом цветов и трав, ласково касался белой звездочки на лбу, будил воспоминания...
Она родилась на берегу озера - и не ее вина, что родилась свободной! Не ее вина, что матерью ее была украденная с ГЗК, запаленная и брошенная на погибель, но выжившая кобыла чистейшей текинской крови, а отцом - дикий во многих поколениях текинец благородной крови Сардара. Не ее вина, что с самого рождения она имела все признаки выдающейся скакуньи, что, рожденная с восходом солнца, оказалась солнечной масти, и горячей росла, как само солнце! И сны ей всегда снились удивительные - бескрайняя степь, залитая солнцем, и ветер, пропахший насквозь емшаном, и она, летящая во весь опор в солнечном вихре, не знающая преград, неудержимая...
Не ее вина - ее беда. Объездчики с ГЗК приметили безупречных статей кобылу, и кончилась ее вольная жизнь...
Ей все еще снились сны свободы, но тем страшнее бывало пробуждение, когда она открывала глаза и видела ограду, за которой дрожала в знойном мареве манящая, но уже недоступная степь. Первые дни она бунтовала, искала выход, рвалась на волю. Потом затихла, убедившись в тщетности своих усилий. Но не сдалась. Она не могла сдаться, пока видела степь, пока ветер дышал емшаном, перебирая враз потяжелевшую гриву...
Ее спутывали, осматривали, кололи иглами, встревоженно переговаривались, окидывали оценивающими взглядами, качали головами, спорили... Ей было все равно. Она и не замечала людей с их стараниями расшевелить ее - в глубоко запавших глазах кобылицы застыла смертельная тоска. Тоска по степи. Тоска по свободе. И чаще других приходивший Ветров отводил взгляд, случайно заглянув в эти глаза.
Он не успел выпустить ее. Слух о солнечной красавице как-то подозрительно быстро дошел до начальства, а то в кои-то веки вдруг проявило расторопность. Понаехали в иномарках, обругали весь персонал ГЗК от конюха до старшего тренера, что вместо обещанной красавицы клячу показывают, потом присмотрелись, обмерили, прикинули - и вызвали комиссию с конзавода. До приезда комиссии загон охраняли, а когда комиссия приехала, кобылу сфотографировали, завели карту, хотели уже таврить. Конюху спасибо, вмешался. Со своей простонародной ехидцей посоветовал заодно акт о падеже заготовить, потому как кобыла от процедуры таврения как раз копыта и откинет.
На конюха прикрикнули, чтоб не лез не в свое дело, но таврить все-таки не стали. И в племенную книгу заносить тоже. А то потом объяснять замучаешься, как это вышло, что не успели кобылу оприходовать, как она ноги протянула. С жеребчиком тем выкрутились, сославшись на вредителей, и даже кого-то посадили. А теперь времена не те...
Тут же начальство ГЗК перецапалось с комиссией. Первое желало кобылу оставить у себя, вторая настаивала, что такому редкостному экземпляру самое место на конзаводе. ГЗК не уступала, ссылаясь на то, что именно ее объездчики поймали упомянутый экземпляр, комиссия пожимала плечами - мало ли, кто кого поймал?
А редкостный экземпляр тем временем чах на глазах и был признан нетранспортабельным. Выписали какого-то ужасно дипломированного врача, тот приехал, прошелся вокруг кобылы, брезгливо приподняв брючины и ступая на цыпочках, чтобы ненароком не запачкать свои лакированные ботинки от Армани, зачем-то заглянул в ухо лошади, выписал поддерживающие препараты, заверил, что его терапия непременно даст результаты, получил свой приятно круглый гонорар и отбыл.
Ветров замысловато выматерился и сказал, что результат обязательно будет, только врач имел в виду шкуру, холодец и колбасу. Ему напомнили, что возраст у него уже лет десять как пенсионный, а посему лезть куда не просят не следует. Но охрану не сняли. А кобылица так и не сдвинулась с места, невзирая на дипломированную терапию. Прописанные препараты не давали ей умереть. Но заставить ее жить они не могли...
Однажды рано утром она ощутила, как между прикосновениями ветра что-то ласково погладило ее. Не ветер. Рука.
К ней прикасалось много рук - холодных и горячих, сухих и потных, мягких и мозолистых, намеренно жестоких и искренне заботливых. И только такой не было - ласковой, как степной ветер, как язык матери, влюбленной и властной, бесстрашной, единственно нужной. Детской ладошки...
Выброшенная из своего равнодушного забытья, она резко подалась назад, испуганная и смятенная, всхрапнула, перебирая тонкими ногами, готовая бежать на середину загона, но что-то удержало ее на месте.
Ребенок. Мальчик с т а к и м и руками...
Страх и жажда свободы гнали ее прочь, но неодолимая тяга к Хозяину, дремавшая в ней с рождения и разбуженная одним прикосновением, тянула к ребенку. Оставаясь на месте, разрываемая надвое, она словно ждала чего-то - и это свершилось.
- Алтынжель! Иди ко мне, Алтынжель! - позвал мальчик.
Кобылица тихо заржала.
- Алтынжель...
Она еще пыталась бороться, но ноги уже сами несли ее к изгороди, туда, где негромко, но властно звал Хозяин. Уже смелее он коснулся ее легкой благородной головы.
- Алтынжель! - сказал он радостно. - Какая ты красивая, Алтынжель!
Прядая острыми ушами, кобылица вслушивалась в его голос. Мальчик гладил ее, и постепенно она успокоилась, прикрыла глаза. Когда-то давно ей было так же хорошо. Тогда она была жеребенком, глазастым и голенастым, с огромными ресницами и смешным кудреватым хвостиком. Тогда ее ласкала мать...
Вновь ощутив на губах привкус материнского молока, Алтынжель внезапно почувствовала, насколько она голодна. Голод был таким же сильным и пугающим, как удушье от петли укрюка. Она просительно потыкалась в ладошки Хозяина.
- Дедушка говорил, что ты захочешь есть, если вернешься! - обрадовался мальчик. - Сейчас, Алтынжель!
Он полез в ранец и достал пакет. Пока Хозяин шуршал оберточной бумагой, Алтынжель с интересом пробовала ноздрями воздух. Пахло незнакомо, но вкусно. Очень вкусно.
В пакете оказался большой кусок чурека. смоченный в овечьем молоке и щедро обмазанный сырым яйцом. Там же лежало несколько кусочков курдючного сала. Мальчик оторвал кусок лепешки, завернул в него кусочек сала и протянул на ладони кобылице. Шумно обнюхав угощение, Алтынжель аккуратно сняла его губами с ладошки и нетерпеливо потыкалась носом в пустую руку - давай еще!
Скормив весь чурек и сало, мальчик снова погладил кобылицу.
- Умница, Алтынжель! Дедушка сказал, если ты съешь, то все будет в порядке. Только мне пора, а то в школу опоздаю. У нас учитель знаешь какой строгий! Я вечером еще приду, ты не скучай!
Подпрыгивая от радости, мальчик побежал к поселку. Охрана проводила его ленивыми взглядами и вернулась к прерванному было чаепитию. Пацан как пацан, еще один лошадник растет - да и немудрено, с таким-то прадедом... В загон не лез, и ладно, а гладить кобылу никто не запрещал, и кормить тоже. Оно и хорошо, что покормил, а то вовсе ничего не жрет, зар-раза! Конюх уже только для вида овес в кормушку сыплет, не более горсти, а остальное гусям своим тащит. Прижучить бы его, да лень. Опять же гусятина у него знатная...
Вскинув гордую голову, подобравшись, кобылица следила за убегающим малышом. А когда он скрылся из глаз, впервые за все время плена наведалась к кормушке и до последнего зернышка выбрала из нее овес. Овса было на один зуб.
Опустошив кормушку, Алтынжель вернулась на свое обычное место - вдруг Хозяин опять придет? Но мальчика не было, а чурек и горсточка овса только раздразнили и без того непомерный аппетит. Алтынжель заколебалась - идти снова к кормушке и выпрашивать корм, или еще подождать?
Тем временем пришел Ветров, обнаружил пустую кормушку и пришел в неописуемую ярость. Подвернувшемуся конюху влетело за весь овес оптом.
- Егорыч, ты уже со своими гусями обурел в корягу! Если кобыла не жрет, это еще не значит, что ее овес должны сожрать твои гребаные гуси! Почему кормушка пустая?! - бушевал тренер.
Конюх открыл было рот, но не успел сказать ни слова.
- И не вздумай оправдываться! Еще раз увижу - придушу весь твой птичник, и тебе руки повыдергаю!!!
- Борисыч, а Борисыч, - окликнул его один из охранников, - ты бы не буянил зря, а оглянулся и поглядел, какие там гуси овес трескают. Вон, добавки хотят.
Ветров медленно обернулся, подозревая подвох. Пустую кормушку вдумчиво обнюхивала кобылица.
- Не может быть...
Забыв извиниться перед конюхом, Ветров сам помчался за овсом.
- С меня причитается, - сказал конюх. - Борисыч бы три шкуры спустил, не разобравшись.
- Само собой! - повеселела охрана. - И гусятинки. Копченой.
- Идет, - согласился конюх.
Охрана повеселела еще больше. Самогон у конюха был хорош - тот настаивал жидкую валюту на каких-то травах, огненная жидкость пилась легко, и хотя от крепости щипало в глазах, голова наутро не болела совершенно. А уж под копченую, истекающую золотистым жиром и пряными ароматами гусятину... такой рай, что и гурии не нужны. Кобыла за гурию сойдет - вон как у кормушки вытанцовывает от нетерпения! Борисыч ей сейчас двойную порцию отвалит - еще не так спляшет! Чем не жизнь?...
Каждое утро Алтынжель ждала маленького Хозяина. Если вдруг он почему-либо задерживался, она начинала беспокойно метаться по загону и тревожно, отрывисто ржать.
Едва завидев его, кобылица мчалась к изгороди, тянулась к нему мягкими губами, норовя ухватить за ухо или воротничок рубашки. Мальчик неизменно приносил чурек с яйцом и салом, несколько веточек свежей люцерны, но Алтынжель радовалась вовсе не угощению - ее теперь наперебой пичкали отборным ячменем и овсом, иногда давали даже просо, а съеденным яблокам и ломтям сахарного арбуза счет шел иной раз на десятки каждый день. Опасаясь, что кобыла доугощается до коликов, охрана начала гонять кормильцев, но мальчика не трогала. Во-первых, знал меру - кусок лепешки, не более, во-вторых, всегда вежливо здоровался и прощался. В-третьих... в-третьих - и самых главных - был он правнуком того самого старого Джамала, который об ахалтекинцах знает меньше разве что только Аллаха, а потому обижать мальца - себе дороже, случись нужда - потом ведь не подступишься...
Их резоны Алтынжель мало заботили. Она нашла Хозяина. Друга. Каждая минута без него была вечностью. И когда кончалась разлука, во всем мире существовал только он.
Алтынжель уже знала, что днем его не бывает, и весь день носилась по загону, задрав хвост и выгнув шею, разгонялась, останавливалась как вкопанная, на всем скаку меняла направление. Когда Хозяин решит, что им пора быть вместе, она должна быть готова понести его на себе.
Подсмотрев, как тренируются спортсмены из секции при ГЗК, она вскоре начала выполнять пассаж и пиаффе, а потом поразила Ветрова безукоризненно выполненным вольтом. Спустя неделю она продефилировала к кормушке испанским шагом, лукаво кося на остолбеневшего тренера огненно-темным глазом, и Ветров готов был поклясться, что глаз этот косил с изрядной долей самого настоящего ехидства.
Она удивительно быстро входила в форму. И это заметил не только Ветров.
Перед воротами загона остановилась коневозка. Кобылицу заарканили, затащили в темный, душный железный ящик, привязали и закрыли наглухо. Невыносимо долго ее трясло и качало, от духоты и тряски она чувствовала себя больной. Наконец эта пытка прекратилась, послышались шаги, голоса, скрипнула и открылась дверь. А скоро маленький Хозяин придет к загону...
Алтынжель рванулась раз, другой. Привязь держала крепко.
- Не дури! - прикрикнули на нее от двери, приставляя сходни к полу фургона.
Хозяин придет и не найдет ее...
И время стало ленивым, как разомлевшая на солнцепеке ящерица. А глубоко внутри лопнула и развернулась тугая пружина. Алтынжель увидела, как медленно, словно нехотя, растягиваются и лопаются ремни привязи, как сами собой в плавном полувольте переступают в узком проходе ноги, как взлетают, парят над чьим-то незнакомым, перекошенным от ужаса лицом копыта, как падают в стороны, уворачиваясь, люди, и порхают, словно бабочки, разлетевшиеся доски сходен, как неторопливо приближается к вытянутым в прыжке ногам бурая, выжженная солнцем земля...
Удар копыт о землю вспугнул ленивую ящерицу. Время прислушалось и торопливо бросилось вперед. Но Алтынжель еще не израсходовала всего запаса той пружинной, звенящей, отрывающей от земли силы. Присев на задние ноги, она без разбега бросила себя в прыжок через изгородь, перелетела ее, не задев, и рванулась напрямик через степь - туда, где ждал за горизонтом маленький Хозяин.
Ветров стоял, смотрел на створку ворот, скрипящую на ветру, и постукивал хлыстом по голенищу сапога. Только что у него состоялся чрезвычайно неприятный разговор со стариком Джамалом. Сухой и узловатый, как кизиловый корень, аксакал с трудом доковылял до кабинета тренера и, не здороваясь, отрывисто спросил:
- Отдал кобылу?
- Отдал, почтенный. Не я - кто я тут такой? Тренер, которому давно пора на пенсию. Начальник отдал. Ей там лучше будет, рекорды будет ставить, чемпионов приносить, - бодро начал Ветров и осекся, увидев мрачное лицо старика.
- Отдал, значит... Рекорды тебе нужны. Чемпионы тебе нужны. А ей это не нужно. Ей хозяин нужен. Друг нужен.
- Будет и хозяин, и друзья будут, - утешил его Ветров. - Вот как заставит на первой же скачке пыль глотать, так друзей появится - не продохнуть!
- Есть у нее хозяин, - отрезал старик. - Если б не было - пала бы кобыла давным-давно. Ты человек пришлый, ты не видишь - она старой крови, в заводе такая не приживется, не выживет. Ты мне тут про рекорды говоришь. Не будет рекордов! И чемпионов не будет. Не пустит она на себя никого - ни чужого человека, ни жеребца, если его не хозяин привел!
- Погоди, почтенный, - Ветров смахнул со стула вальтрап и усадил старика. - Я человек пришлый, многого не вижу, а если и вижу, то не понимаю. Но я не дурак. Почему кобыла чужака не пустит, я понять могу. Но почему она жеребца не примет? Если в охоту вошла - разве не все равно ей, какой жеребец ее крыть будет?
- Девке подзаборной все равно, а текинской кобыле - нет! - крикнул Джамал, потемнев от гнева. - Говорю тебе, старая кровь! Три тысячи лет туркмены своих коней в чистоте хранили, кровь берегли, держали подворно, кормили с рук! Лучших скакунов с ловчими птицами состязаться в быстроте заставляли! Не обогнал сокола в полете - не бывать ему племенным жеребцом! Хозяин для такого коня был - и мать, и отец, и сам Аллах! Знаешь, как раньше текинца называли? Конь одного хозяина! Так-то. В крови у них - одному господину служить, верным быть, как собака, вернее собаки. Другой породы коня можно было угнать, украсть, ахалтекинца могли только убить - не подпустит чужого! Копытами забьет, зубами разорвет! А вы со своими рекордами из текинцев гулящих девок сделали - под любого идут! Нельзя так. Старая кровь умрет - душа породы умрет. И кобылу эту там загубят, будут хлыстом покорности требовать. А она себе хозяина нашла - другого не будет! Насмерть забьют...
- И кто ее хозяин?
- Не ты. Малец один, правнук мой, ее выходил, любовью и лаской к жизни вернул, имя дал - ему она жизнь свою и отдала. Или с ним будет - или умрет. Забери кобылу с завода!
- Не могу, почтенный, - развел руками Ветров. - Ну пойми ты, аксакал, не могу! Рад бы... да кто меня слушать станет?! Ты меня слушаешь, ты со мной говоришь, а для начальства я кто такой? Старый тренер, которому давно пора на пенсию. Наш начальник в нее зубами вцепился, оставить хотел - и того слушать не стали. Что я-то сделать могу? Хотел выпустить, как она сникла - не успел, сволочь какая-то начальству трёкнула про кобылу. Угнал бы - так сам говоришь, не пустит она чужого... да и годы не те у меня, чтоб коней по ночам красть...
Аксакал сплюнул на пол и ушел не прощаясь. Обиделся. Ветров сидел на краешке стола, пока не стих стук палки старика. А потом пошел к загону.
Бесполезно было объяснять старику, что судьба кобылицы вовсе не в его тренерских руках. Для Джамала важнее всего была сама лошадь. Ветров желал бы видеть ее в блеске славы, которой она более чем достойна. Но если уж приходится выбирать между волей и смертью - пусть она лучше с ветром по барханам соревнуется. И с ловчими соколами. Утрет клюв любому, или Ветров не тренер. А вот для тех, кто теперь над ней властен, значение имеет только одно - сколько медалей и жеребят они сумеют выжать из нее прежде, чем она пойдет на колбасу.
И какая судьба теперь ждет солнечную красавицу? Скорая слава, как считал начкон, или скорая смерть, как думал старый Джамал? Послушать старика - сплошная мистика. Старая кровь, душа породы. Плюнуть и растереть. Но почему тогда, почему дикие текинцы бьют как хотят своих заводских собратьев?! И почему те, кто смирился с неволей, не передают своего огненного духа потомкам?..
- Дяденька тренер, - кто-то подергал его за рукав, - а где Алтынжель? Я ей чурек принес...
Ветров посмотрел себе под руку и увидел ушастого темноглазого мальчонку с тяжелым ранцем за спиной. Ранец явно перешел по наследству от другого владельца, и перешел явно не в первый раз - столько на нем было латок и следов былых баталий.
"Неужели тот самый? Имя-то какое ей дал... Алтынжель - Золотой Ветер..."
- Увезли твою Алтынжель, - сказал он нехотя. - На конный завод.
- Как... на конный завод?! - прошептал мальчик и сорвался на крик: - Ей нельзя на конный завод! Она ведь умирала уже, когда я ее позвал! Дедушка сказал, что уже поздно, она ушла, я не смогу! А мне ее жалко было, она ведь такая красивая... И я позвал, а она откликнулась! Ей нельзя на завод! Она там умрет, совсем умрет! Дяденька тренер, заберите ее!
По его лицу катились слезы, но он, не замечая их, с отчаянной надеждой смотрел на Ветрова.
"И все-то на меня сегодня кричат..." - грустно подумал старый тренер.
- Прости, малыш, - тихо ответил он. - Я бы забрал ее, если бы мог. Вся беда в том, что я просто не могу этого сделать...
Мальчик растерянно попятился, заморгал, задышал часто-часто, сдерживая рвущиеся рыдания. Осознав услышанное, он повернулся и медленно побрел прочь. Дойдя до изгороди, где его всегда встречала Алтынжель, он не выдержал, уткнулся в жерди лицом и расплакался. Он впервые испытал горечь безвозвратной потери. Потери друга, которому спас жизнь, а он все равно погиб, едва ты успел поверить в его спасение...
- Борисыч, к телефону, да поживее! - окликнул тренера конюх. - Начкон звонит, дерганый весь, ровно на верблюжью колючку сел!
Ветров побежал в кабинет, схватил трубку.
- Ветров, слушаю.
- Борисыч, твою мать через забор, ты кого мне прислал?! - рявкнули на том конце провода.
- Кого брали, того и прислали, и при чем тут моя покойная матушка?
- Она что у вас, бешеная?!
- Кто, моя матушка?
- Кобыла!!!
- Алтынжель, что ли?
- Какая еще Алтынжель?!
- Кобыла которая. Ее тут так назвали.
- Какая нахрен Алтынжель?! Это не Алтынжель, это гребаный торнадо!!! Одного чуть насмерть не стоптала, двоих расшвыряла, погнула стойку привязи, сломала сходни... вы что там с ней делали?!
- Ничего сверх прописанного врачом, - не без ехидства ответил Ветров. - Откуда я знаю, может, она от его хваленой терапии взбесилась? Нет, Пал Сергеич, ну чего ты хочешь от дикой кобылы?! Дикая она, ты понимаешь?! Ди-ка-я!!! Это даже не неук, он все-таки среди домашней скотины растет. Это самая что ни на есть ди-ка-я лошадь, которая за всю свою жизнь человека в глаза ни разу не видела! Даже не оповоженная! И ты хочешь, чтобы она вела себя как смирная овечка? Тебя же предупреждали, что с ней будут проблемы.
- Проблемы?! - заорал начкон. - Это у вас будут проблемы, потому что она сбежала! И мы ее не догнали! Найти! Поймать!! Объездить!!! И доставить сюда шелковой!!! Все!!!
В трубке грохнуло.
Ветров аккуратно опустил трубку на рычаг, посетовал еще раз, что все сегодня орут на бедного старого тренера, задумчиво почесал в затылке, порылся за шкафом, нашел списанную попону, которую еще не успели порвать на тряпки для протирки лошадей. Вытащил из-под брошенного на пол вальтрапа сделанный вчера сыромятный недоуздок. Недоуздок предназначался для рабочей лошади Ветрова - ничего, перебьется недельку в старом. Поискал под шкафом, нашел красный шелковый шнур, приспособленный под чембур, прикрепил к недоуздку.
- Егорыч, - окликнул он конюха, копавшегося в ближнем деннике - подслушивал, не иначе. - Возьми-ка ты Орлика, да сгоняй за стариком Джамалом, он, наверно, еще недалеко ушел. Возьми для него коня получше - ну, Легенду, что ли, или Фаворита... Нет, заседлай для него Сарыча. И парадную сбрую возьми, с сердоликами. Скажи, пусть к загону едет. Дело есть.
Конюх, разрывавшийся от любопытства, буркнул что-то - еще не простил выволочки за овес, - но пошел седлать коней. А Ветров, то и дело наступая то на край попоны, то на конец чембура, направился к загону. Если он хоть что-нибудь смыслит в лошадях, кобыла вернется именно туда. К хозяину. К этому лопоухому мальцу.
Мальчик все еще плакал.
Он слышал далекий, стремительно нарастающий стук копыт, слышал восхищенный возглас тренера: "Как идет, зар-раза!!!" - но не обернулся, хотя раньше любил смотреть на всадников, мечтая о том дне, когда точно так же поскачет на своей кобылице. Но что могло иметь значение теперь, когда Алтынжель потеряна для него навсегда?
Топот оборвался за самой спиной. Шумное, неровное дыхание обожгло шею, мягкие губы знакомо защекотали ухо. Медленно, боясь поверить в такое чудо, мальчик обернулся. Алтынжель, дрожащая от усталости, потемневшая от пота, стояла перед ним и, казалось, улыбалась, глядя на маленького друга.
С громким восторженным криком малыш повис на потной шее кобылицы, прижался щекой к ее взмокшей голове и снова захлебнулся слезами - на этот раз слезами радости.
У Ветрова подозрительно защипало в носу. Полюбовавшись на них, он решительно двинулся к беглянке и ее хозяину.
- Малец, ты ничего не забыл? - спросил он, похлопав мальчика по плечу свободной рукой. Тот обернулся, уставился на тренера шальными от счастья, ничего не понимающими глазами.
- Ты не на меня, ты на кобылу смотри! Тоже мне правнук Джамала! Чему он только тебя учил?! Запалилась кобыла, передержишь - простынет, болеть будет! Надо попоной накрыть и поводить с полчасика, чтобы остыла.
- Но... у меня нет попоны...
- Уже есть, - сказал Ветров, сбрасывая на изгородь свою ношу. - Чего глядишь?! Помогай давай, это моя лошадь или твоя, в конце концов?!
Путаясь в ремешках, дрожащими руками мальчик натягивал попону на разгоряченную кобылицу. Ветров помогал ему. Попона была велика, но это не беда, главное, не даст распаленной лошади застудиться на ветру. Даже горячий степной суховей для потного, проскакавшего много километров коня смертельно опасен. А о красоте и точном прилегании попоны пусть потом у Джамала голова болит.
Застегнув последний ремешок, Ветров протянул мальчику недоуздок.
- Держи.
- А это зачем?
- А как ты ее водить собираешься - за хвост, что ли?
- А что, сама она не пойдет? - удивился мальчик.
- Сама-то она, может, и пойдет. Но много ли ты здесь видел лошадей, которые бегают за хозяевами без привязи, как собачонки? Давай-давай, надевай скорее.
Кивнув, мальчик взял недоуздок и поманил кобылицу:
- Иди сюда, умница моя. Наверное, тебе не понравится...
- Еще как не понравится! - перебил, слезая с коня, Джамал. - Сколько раз тебе повторял - надо сразу надевать узду, которую три дня вымачивали в соляном растворе! Держи вот... заказчику нес, да ладно. Я ему другую отнесу, есть у меня еще одна про запас...
Джамал проворно распутывал узловатыми пальцами добытый из-за пазухи платок. В платке оказалась легкая нарядная уздечка, украшенная чеканными бляхами из черненого серебра, сердоликов и бирюзы.
Пока мальчик взнуздывал кобылицу, старик вытащил из-под халата три нашейных ремня тонкой работы и украсил ими Алтынжель. Той вовсе не по вкусу пришлось такое внимание, но по вкусу пришлась соль на удилах, и она стерпела.
- Вот и ладненько, - похвалил Ветров, отступая на несколько шагов и окидывая взглядом кобылицу. - А теперь, малец, бери свое сокровище и проваливай отсюда. Пока до поселка доведешь, как раз остынет. Но воды пока не давай... впрочем, это тебе дед лучше объяснит.
- Уводить? Зачем? - мальчик все еще ничего не мог понять, слишком велики были потрясение от потери и радость обретения.
- А затем, что мне только вот позвонил начкон и велел доставить кобылу на завод, как только мы ее поймаем и объездим! И если ты будешь хлопать своими замечательными ушами, половина работников увидит, что мы ее поймали! И не видать тебе тогда твоей Алтынжель, как своих ушей, которыми ты сейчас хлопаешь! Понял?
- П-понял... А... а ее у меня точно не отберут?
- Кого?
- Алтынжель.
- Какую Алтынжель? Егорыч, ты видишь тут какую-нибудь Алтынжель?
- Не вижу. В упор. Пойдем, Борисыч, выпьем под гусятинку, а то тебе уже всякие Алтынжели мерещатся.
Взвизгнув, малыш припустил от загона так, что только пятки засверкали. Алтынжель пошла в поводу плавной рысью.
- А ты, почтенный, с нами пойдешь? - пригласил Ветров Джамала.
- Аллах не разрешает, - отказался старик. - Вот только почему ты лошадь правнуку моему отдал?
- А кому я ее еще отдать должен? - удивился Ветров. - Мне ее рекорды как-то побоку, а губить жалко. Если она и впрямь другого хозяина не признает, пусть лучше мальца твоего катает, чем на колбасу пускать такое чудо.
- Хороша кобыла, - подтвердил конюх. - А в заводе загубят, верно аксакал тебе говорит. В добрых руках она еще расцветет, себя покажет. Ты только, почтенный, мальца предупреди, чтоб особо не хвастал приобретением. Хвост и гриву хной, что ли, подкрась, чтоб масть не сходилась. И года два на скачки не пускай. А там и думать про нее забудут.
- Ты, почтенный, на Сарыче домой поезжай, - сказал Ветров, заметив, что старик наладился топать до поселка пешком. - Мальца пошлешь, чтоб обратно коня пригнал. Кобыла потная, боюсь, пока дойдешь, застудит он ее.
Уважительно попрощавшись, старый Джамал уехал. Ветров проводил его взглядом, кивнул конюху, и они пошли в конюшню. Орлик, недовольный короткой разминкой, был выпущен в леваду - красоваться перед кобылицами из соседней левады, стол, заваленный кипой бумаг и ворохом всяческих лошадиных принадлежностей, несколько расчищен, а из укромного уголка извлечена пузатая, приятно увесистая бутыль и не менее приятно пахнущий сверток в промасленной бумаге.
- Спасибо, Егорыч, выручил, - сказал Ветров, расстилая газету и расставляя стаканы. - И прости, что накричал тогда. Уж очень переживал за кобылу.
- Да ладно, бывает, - вздохнул конюх, разламывая полтушки копченого гуся и разливая по стаканам самогон. - Все понимаю... А за овес не извиняйся - виноват. Правда, в тот раз не брал. А вот до того раза... Ну, за здоровье!
Они молча чокнулись, выпили, закусили.
Завопил телефон. Ветров снял трубку.
- Слушаю.
- Ну, что там у вас?! - с ходу заорал начкон. - Ищете?!
- Нет. Поминаем кобылу, - ответил Ветров, вдохновленный самогоном.
- То есть? - после паузы донеслось из трубки.
- То есть сдохла, не добежав до конюшни сотню метров, - объяснил Ветров. - Запалилась. Лично с конюхом оттащил в барханы и прикопал, чтоб не смердело.
- Врешь!!!
- Приезжай и проверь, для тебя расстараюсь и откопаю обратно. Но за аромат не отвечаю - жара, сам понимаешь..
Начкон бросил трубку.
- А если приедет? - спросил конюх, наливая по второй.
- Не приедет, а приедет - отведу туда, где мы ту приблудную клячу прикопали. По такой жаре что день, что неделя - от одного амбре бежать будет до самого конзавода. А масть у них схожая. Ну, за кобылу!
- За кобылу! - согласился конюх, поднимая стакан.
- А вот скажи, Егорыч, - спросил тренер после третьей, - ты, часом, не знаешь, как этого пацана зовут? Лучшую лошадь в моей жизни своими руками даром отдал, а имя у него так и не спросил...
Конюх ухмыльнулся в рыжеватые усы.
- Часом знаю. В честь прадеда назвали. Джамалом.
URL записиРассказВетров оперся на изгородь. Пойманная вчера кобылица с храпом шарахнулась в сторону. Она еще не смирилась со своей участью, металась по загону и тоскливо ржала. Ничего, пару-тройку дней побегает, а там и в работу - оповаживание, заездка... Конечно, времени много упущено, ее бы жеребенком еще отловить, но ничего - кобылка молодая, проблем возникнуть не должно.
Он с замиранием сердца следил за каждым движением пленницы. Какое совершенство! С текинской породой Ветров работал очень давно, но ни разу ему не приходилось сталкиваться с настолько безупречным экстерьером, с такими исполненными горделивого величия статями, с таким ослепительным оттенком золотистого отлива по янтарной шерсти.
Почему, ну почему дикие текинцы, с самого рождения живущие в полупустынной, жаркой, безводной степи, ни разу ни ячменя, ни овса на зуб не бравшие, не знавшие скребка и щетки, купавшиеся только в прокаленном солнце песке, во всем превосходят его заводских красавцев?! Это же просто несправедливо, в конце концов! Холишь их, лелеешь, пылинки сдуваешь, кормишь строго по режиму, калория к калории, с витаминами, с добавками этими новомодными; на скачки в парадную сбрую с чеканными серебряными бляхами, с сердоликами, бирюзой бадахшанской одеваешь... не конь - картинка!
А поставишь с этой картинкой рядом дикаря, ни разу в жизни не то чтобы щетки - жгута соломенного не ведавшего, - и нет картинки. У дикаря из-под копыт пламя брызжет, из ноздрей жаркий пар пышет, а с ним рядом не огонь звонкий - серый пепел по ветру колышется...
Всякий раз, как объездчики приволакивали на укрюках хрипящего, бьющегося пленника с налитыми кровью и ненавистью глазами, у старого тренера ГЗК внутри шевелилось горькое недоумение: почему?! Почему его холеные питомцы, гордость и краса породы, с родословными подлиннее, чем у иного монарха, рядом с дикарями теряются, как теряется скромный сердолик рядом с благородным лалом?! И самое главное - почему их потомки в первом же поколении становятся такими же, как заводские красавцы: холеными, статными... и пустыми?
Так что же происходит с заводскими скакунами, что они утрачивают в чистоте, тепле и сытости конюшен, в безопасности привольных левад? Куда уходит огненный дух, три с лишним тысячи лет кипевший в солнечной крови бактрийских, нисийских, а потом и текинских коней?
Ветров многое бы отдал за ответы на эти вопросы...
Когда два дня спустя в дверь его кабинета поскребся ветврач, Ветров напрягся. С любой болячкой Муса всегда шел к начкону. Чтобы он пошел к старшему тренеру, должно случиться что-то очень неординарное.
- Что у тебя, Муса?
- Оно вроде ничего, - ответил врач. - Вот только новенькая эта, соловая... неладно с ней. Посмотрел бы ты, Борисыч, а?
Последние слова догнали Ветрова в дверях конюшни. Выскочив за ворота, он побежал на задний двор, где располагались левады и загон для дикарей. Ветров бежал, заранее страшась того, что сейчас увидит, и очень хотел, чтобы Муса в кои-то веки ошибся в своем приговоре.
Будь это болезнь, Муса не пошел бы к тренеру. Будь это болезнь, Муса не ограничился бы невнятно-обтекаемым "неладно", а сказал бы четко и ясно - колики там, запал, гниль копытная... хотя это чушь, конечно, откуда взяться гнили в этом сухом, прожаренном солнцем до полной стерильности песке?
Неладно - это когда пойманная лошадь отказывается мириться с неволей. Она теряет интерес и волю к жизни, не ест, не пьет и очень быстро умирает. На его, Ветрова, памяти такое уже случилось однажды, и ни за какие блага ему не хотелось повторения.
Совсем молодой жеребчик дивных статей и резвости угас за считанные дни, и Ветров по сей день винил себя в его смерти. Надо было слушать старика Джамала, когда тот, едва глянув на понурого годовичка, бросил коротко: "Отпусти, не выживет", - и ушел.
Ветров не решился. Уже было поставлено тавро, заведено "личное дело" и на пять лет вперед расписана карьера будущего чемпиона; отпустишь - голову снимут. А головой своей Ветров тогда очень дорожил.
И жеребчик погиб.
Подбегая к загону, Ветров кобылицу не увидел. Сердце рухнуло вниз - неужто уже лежит?! Утром же еще бегала, на жерди бросалась! Нет, она стояла.
Сникшая, враз утратившая горделивость, она стояла у изгороди в дальнем углу, там, где видна была степь, уткнувшись в жердину лбом и не реагируя ни на что. Даже оглушительный "выстрел" бича над самым ухом не заставил ее этим ухом повести.
...она снова и снова вспоминала, как это было: степь, и неудержимый бег, и всадники, внезапно появившиеся из-за кургана. И - захлестнувшая горло, разом оборвавшая дыхание петля из конского волоса...
И остался ей только клочок огороженной степи, птицы в небе, да налетающий временами горячий ветер. Он чуть шевелил ей тяжелую гриву - редкая и короткая, как у всех ахалтекинцев, она теперь клонила к земле гордую шею кобылицы. Ветер дышал запахом цветов и трав, ласково касался белой звездочки на лбу, будил воспоминания...
Она родилась на берегу озера - и не ее вина, что родилась свободной! Не ее вина, что матерью ее была украденная с ГЗК, запаленная и брошенная на погибель, но выжившая кобыла чистейшей текинской крови, а отцом - дикий во многих поколениях текинец благородной крови Сардара. Не ее вина, что с самого рождения она имела все признаки выдающейся скакуньи, что, рожденная с восходом солнца, оказалась солнечной масти, и горячей росла, как само солнце! И сны ей всегда снились удивительные - бескрайняя степь, залитая солнцем, и ветер, пропахший насквозь емшаном, и она, летящая во весь опор в солнечном вихре, не знающая преград, неудержимая...
Не ее вина - ее беда. Объездчики с ГЗК приметили безупречных статей кобылу, и кончилась ее вольная жизнь...
Ей все еще снились сны свободы, но тем страшнее бывало пробуждение, когда она открывала глаза и видела ограду, за которой дрожала в знойном мареве манящая, но уже недоступная степь. Первые дни она бунтовала, искала выход, рвалась на волю. Потом затихла, убедившись в тщетности своих усилий. Но не сдалась. Она не могла сдаться, пока видела степь, пока ветер дышал емшаном, перебирая враз потяжелевшую гриву...
Ее спутывали, осматривали, кололи иглами, встревоженно переговаривались, окидывали оценивающими взглядами, качали головами, спорили... Ей было все равно. Она и не замечала людей с их стараниями расшевелить ее - в глубоко запавших глазах кобылицы застыла смертельная тоска. Тоска по степи. Тоска по свободе. И чаще других приходивший Ветров отводил взгляд, случайно заглянув в эти глаза.
Он не успел выпустить ее. Слух о солнечной красавице как-то подозрительно быстро дошел до начальства, а то в кои-то веки вдруг проявило расторопность. Понаехали в иномарках, обругали весь персонал ГЗК от конюха до старшего тренера, что вместо обещанной красавицы клячу показывают, потом присмотрелись, обмерили, прикинули - и вызвали комиссию с конзавода. До приезда комиссии загон охраняли, а когда комиссия приехала, кобылу сфотографировали, завели карту, хотели уже таврить. Конюху спасибо, вмешался. Со своей простонародной ехидцей посоветовал заодно акт о падеже заготовить, потому как кобыла от процедуры таврения как раз копыта и откинет.
На конюха прикрикнули, чтоб не лез не в свое дело, но таврить все-таки не стали. И в племенную книгу заносить тоже. А то потом объяснять замучаешься, как это вышло, что не успели кобылу оприходовать, как она ноги протянула. С жеребчиком тем выкрутились, сославшись на вредителей, и даже кого-то посадили. А теперь времена не те...
Тут же начальство ГЗК перецапалось с комиссией. Первое желало кобылу оставить у себя, вторая настаивала, что такому редкостному экземпляру самое место на конзаводе. ГЗК не уступала, ссылаясь на то, что именно ее объездчики поймали упомянутый экземпляр, комиссия пожимала плечами - мало ли, кто кого поймал?
А редкостный экземпляр тем временем чах на глазах и был признан нетранспортабельным. Выписали какого-то ужасно дипломированного врача, тот приехал, прошелся вокруг кобылы, брезгливо приподняв брючины и ступая на цыпочках, чтобы ненароком не запачкать свои лакированные ботинки от Армани, зачем-то заглянул в ухо лошади, выписал поддерживающие препараты, заверил, что его терапия непременно даст результаты, получил свой приятно круглый гонорар и отбыл.
Ветров замысловато выматерился и сказал, что результат обязательно будет, только врач имел в виду шкуру, холодец и колбасу. Ему напомнили, что возраст у него уже лет десять как пенсионный, а посему лезть куда не просят не следует. Но охрану не сняли. А кобылица так и не сдвинулась с места, невзирая на дипломированную терапию. Прописанные препараты не давали ей умереть. Но заставить ее жить они не могли...
Однажды рано утром она ощутила, как между прикосновениями ветра что-то ласково погладило ее. Не ветер. Рука.
К ней прикасалось много рук - холодных и горячих, сухих и потных, мягких и мозолистых, намеренно жестоких и искренне заботливых. И только такой не было - ласковой, как степной ветер, как язык матери, влюбленной и властной, бесстрашной, единственно нужной. Детской ладошки...
Выброшенная из своего равнодушного забытья, она резко подалась назад, испуганная и смятенная, всхрапнула, перебирая тонкими ногами, готовая бежать на середину загона, но что-то удержало ее на месте.
Ребенок. Мальчик с т а к и м и руками...
Страх и жажда свободы гнали ее прочь, но неодолимая тяга к Хозяину, дремавшая в ней с рождения и разбуженная одним прикосновением, тянула к ребенку. Оставаясь на месте, разрываемая надвое, она словно ждала чего-то - и это свершилось.
- Алтынжель! Иди ко мне, Алтынжель! - позвал мальчик.
Кобылица тихо заржала.
- Алтынжель...
Она еще пыталась бороться, но ноги уже сами несли ее к изгороди, туда, где негромко, но властно звал Хозяин. Уже смелее он коснулся ее легкой благородной головы.
- Алтынжель! - сказал он радостно. - Какая ты красивая, Алтынжель!
Прядая острыми ушами, кобылица вслушивалась в его голос. Мальчик гладил ее, и постепенно она успокоилась, прикрыла глаза. Когда-то давно ей было так же хорошо. Тогда она была жеребенком, глазастым и голенастым, с огромными ресницами и смешным кудреватым хвостиком. Тогда ее ласкала мать...
Вновь ощутив на губах привкус материнского молока, Алтынжель внезапно почувствовала, насколько она голодна. Голод был таким же сильным и пугающим, как удушье от петли укрюка. Она просительно потыкалась в ладошки Хозяина.
- Дедушка говорил, что ты захочешь есть, если вернешься! - обрадовался мальчик. - Сейчас, Алтынжель!
Он полез в ранец и достал пакет. Пока Хозяин шуршал оберточной бумагой, Алтынжель с интересом пробовала ноздрями воздух. Пахло незнакомо, но вкусно. Очень вкусно.
В пакете оказался большой кусок чурека. смоченный в овечьем молоке и щедро обмазанный сырым яйцом. Там же лежало несколько кусочков курдючного сала. Мальчик оторвал кусок лепешки, завернул в него кусочек сала и протянул на ладони кобылице. Шумно обнюхав угощение, Алтынжель аккуратно сняла его губами с ладошки и нетерпеливо потыкалась носом в пустую руку - давай еще!
Скормив весь чурек и сало, мальчик снова погладил кобылицу.
- Умница, Алтынжель! Дедушка сказал, если ты съешь, то все будет в порядке. Только мне пора, а то в школу опоздаю. У нас учитель знаешь какой строгий! Я вечером еще приду, ты не скучай!
Подпрыгивая от радости, мальчик побежал к поселку. Охрана проводила его ленивыми взглядами и вернулась к прерванному было чаепитию. Пацан как пацан, еще один лошадник растет - да и немудрено, с таким-то прадедом... В загон не лез, и ладно, а гладить кобылу никто не запрещал, и кормить тоже. Оно и хорошо, что покормил, а то вовсе ничего не жрет, зар-раза! Конюх уже только для вида овес в кормушку сыплет, не более горсти, а остальное гусям своим тащит. Прижучить бы его, да лень. Опять же гусятина у него знатная...
Вскинув гордую голову, подобравшись, кобылица следила за убегающим малышом. А когда он скрылся из глаз, впервые за все время плена наведалась к кормушке и до последнего зернышка выбрала из нее овес. Овса было на один зуб.
Опустошив кормушку, Алтынжель вернулась на свое обычное место - вдруг Хозяин опять придет? Но мальчика не было, а чурек и горсточка овса только раздразнили и без того непомерный аппетит. Алтынжель заколебалась - идти снова к кормушке и выпрашивать корм, или еще подождать?
Тем временем пришел Ветров, обнаружил пустую кормушку и пришел в неописуемую ярость. Подвернувшемуся конюху влетело за весь овес оптом.
- Егорыч, ты уже со своими гусями обурел в корягу! Если кобыла не жрет, это еще не значит, что ее овес должны сожрать твои гребаные гуси! Почему кормушка пустая?! - бушевал тренер.
Конюх открыл было рот, но не успел сказать ни слова.
- И не вздумай оправдываться! Еще раз увижу - придушу весь твой птичник, и тебе руки повыдергаю!!!
- Борисыч, а Борисыч, - окликнул его один из охранников, - ты бы не буянил зря, а оглянулся и поглядел, какие там гуси овес трескают. Вон, добавки хотят.
Ветров медленно обернулся, подозревая подвох. Пустую кормушку вдумчиво обнюхивала кобылица.
- Не может быть...
Забыв извиниться перед конюхом, Ветров сам помчался за овсом.
- С меня причитается, - сказал конюх. - Борисыч бы три шкуры спустил, не разобравшись.
- Само собой! - повеселела охрана. - И гусятинки. Копченой.
- Идет, - согласился конюх.
Охрана повеселела еще больше. Самогон у конюха был хорош - тот настаивал жидкую валюту на каких-то травах, огненная жидкость пилась легко, и хотя от крепости щипало в глазах, голова наутро не болела совершенно. А уж под копченую, истекающую золотистым жиром и пряными ароматами гусятину... такой рай, что и гурии не нужны. Кобыла за гурию сойдет - вон как у кормушки вытанцовывает от нетерпения! Борисыч ей сейчас двойную порцию отвалит - еще не так спляшет! Чем не жизнь?...
Каждое утро Алтынжель ждала маленького Хозяина. Если вдруг он почему-либо задерживался, она начинала беспокойно метаться по загону и тревожно, отрывисто ржать.
Едва завидев его, кобылица мчалась к изгороди, тянулась к нему мягкими губами, норовя ухватить за ухо или воротничок рубашки. Мальчик неизменно приносил чурек с яйцом и салом, несколько веточек свежей люцерны, но Алтынжель радовалась вовсе не угощению - ее теперь наперебой пичкали отборным ячменем и овсом, иногда давали даже просо, а съеденным яблокам и ломтям сахарного арбуза счет шел иной раз на десятки каждый день. Опасаясь, что кобыла доугощается до коликов, охрана начала гонять кормильцев, но мальчика не трогала. Во-первых, знал меру - кусок лепешки, не более, во-вторых, всегда вежливо здоровался и прощался. В-третьих... в-третьих - и самых главных - был он правнуком того самого старого Джамала, который об ахалтекинцах знает меньше разве что только Аллаха, а потому обижать мальца - себе дороже, случись нужда - потом ведь не подступишься...
Их резоны Алтынжель мало заботили. Она нашла Хозяина. Друга. Каждая минута без него была вечностью. И когда кончалась разлука, во всем мире существовал только он.
Алтынжель уже знала, что днем его не бывает, и весь день носилась по загону, задрав хвост и выгнув шею, разгонялась, останавливалась как вкопанная, на всем скаку меняла направление. Когда Хозяин решит, что им пора быть вместе, она должна быть готова понести его на себе.
Подсмотрев, как тренируются спортсмены из секции при ГЗК, она вскоре начала выполнять пассаж и пиаффе, а потом поразила Ветрова безукоризненно выполненным вольтом. Спустя неделю она продефилировала к кормушке испанским шагом, лукаво кося на остолбеневшего тренера огненно-темным глазом, и Ветров готов был поклясться, что глаз этот косил с изрядной долей самого настоящего ехидства.
Она удивительно быстро входила в форму. И это заметил не только Ветров.
Перед воротами загона остановилась коневозка. Кобылицу заарканили, затащили в темный, душный железный ящик, привязали и закрыли наглухо. Невыносимо долго ее трясло и качало, от духоты и тряски она чувствовала себя больной. Наконец эта пытка прекратилась, послышались шаги, голоса, скрипнула и открылась дверь. А скоро маленький Хозяин придет к загону...
Алтынжель рванулась раз, другой. Привязь держала крепко.
- Не дури! - прикрикнули на нее от двери, приставляя сходни к полу фургона.
Хозяин придет и не найдет ее...
И время стало ленивым, как разомлевшая на солнцепеке ящерица. А глубоко внутри лопнула и развернулась тугая пружина. Алтынжель увидела, как медленно, словно нехотя, растягиваются и лопаются ремни привязи, как сами собой в плавном полувольте переступают в узком проходе ноги, как взлетают, парят над чьим-то незнакомым, перекошенным от ужаса лицом копыта, как падают в стороны, уворачиваясь, люди, и порхают, словно бабочки, разлетевшиеся доски сходен, как неторопливо приближается к вытянутым в прыжке ногам бурая, выжженная солнцем земля...
Удар копыт о землю вспугнул ленивую ящерицу. Время прислушалось и торопливо бросилось вперед. Но Алтынжель еще не израсходовала всего запаса той пружинной, звенящей, отрывающей от земли силы. Присев на задние ноги, она без разбега бросила себя в прыжок через изгородь, перелетела ее, не задев, и рванулась напрямик через степь - туда, где ждал за горизонтом маленький Хозяин.
Ветров стоял, смотрел на створку ворот, скрипящую на ветру, и постукивал хлыстом по голенищу сапога. Только что у него состоялся чрезвычайно неприятный разговор со стариком Джамалом. Сухой и узловатый, как кизиловый корень, аксакал с трудом доковылял до кабинета тренера и, не здороваясь, отрывисто спросил:
- Отдал кобылу?
- Отдал, почтенный. Не я - кто я тут такой? Тренер, которому давно пора на пенсию. Начальник отдал. Ей там лучше будет, рекорды будет ставить, чемпионов приносить, - бодро начал Ветров и осекся, увидев мрачное лицо старика.
- Отдал, значит... Рекорды тебе нужны. Чемпионы тебе нужны. А ей это не нужно. Ей хозяин нужен. Друг нужен.
- Будет и хозяин, и друзья будут, - утешил его Ветров. - Вот как заставит на первой же скачке пыль глотать, так друзей появится - не продохнуть!
- Есть у нее хозяин, - отрезал старик. - Если б не было - пала бы кобыла давным-давно. Ты человек пришлый, ты не видишь - она старой крови, в заводе такая не приживется, не выживет. Ты мне тут про рекорды говоришь. Не будет рекордов! И чемпионов не будет. Не пустит она на себя никого - ни чужого человека, ни жеребца, если его не хозяин привел!
- Погоди, почтенный, - Ветров смахнул со стула вальтрап и усадил старика. - Я человек пришлый, многого не вижу, а если и вижу, то не понимаю. Но я не дурак. Почему кобыла чужака не пустит, я понять могу. Но почему она жеребца не примет? Если в охоту вошла - разве не все равно ей, какой жеребец ее крыть будет?
- Девке подзаборной все равно, а текинской кобыле - нет! - крикнул Джамал, потемнев от гнева. - Говорю тебе, старая кровь! Три тысячи лет туркмены своих коней в чистоте хранили, кровь берегли, держали подворно, кормили с рук! Лучших скакунов с ловчими птицами состязаться в быстроте заставляли! Не обогнал сокола в полете - не бывать ему племенным жеребцом! Хозяин для такого коня был - и мать, и отец, и сам Аллах! Знаешь, как раньше текинца называли? Конь одного хозяина! Так-то. В крови у них - одному господину служить, верным быть, как собака, вернее собаки. Другой породы коня можно было угнать, украсть, ахалтекинца могли только убить - не подпустит чужого! Копытами забьет, зубами разорвет! А вы со своими рекордами из текинцев гулящих девок сделали - под любого идут! Нельзя так. Старая кровь умрет - душа породы умрет. И кобылу эту там загубят, будут хлыстом покорности требовать. А она себе хозяина нашла - другого не будет! Насмерть забьют...
- И кто ее хозяин?
- Не ты. Малец один, правнук мой, ее выходил, любовью и лаской к жизни вернул, имя дал - ему она жизнь свою и отдала. Или с ним будет - или умрет. Забери кобылу с завода!
- Не могу, почтенный, - развел руками Ветров. - Ну пойми ты, аксакал, не могу! Рад бы... да кто меня слушать станет?! Ты меня слушаешь, ты со мной говоришь, а для начальства я кто такой? Старый тренер, которому давно пора на пенсию. Наш начальник в нее зубами вцепился, оставить хотел - и того слушать не стали. Что я-то сделать могу? Хотел выпустить, как она сникла - не успел, сволочь какая-то начальству трёкнула про кобылу. Угнал бы - так сам говоришь, не пустит она чужого... да и годы не те у меня, чтоб коней по ночам красть...
Аксакал сплюнул на пол и ушел не прощаясь. Обиделся. Ветров сидел на краешке стола, пока не стих стук палки старика. А потом пошел к загону.
Бесполезно было объяснять старику, что судьба кобылицы вовсе не в его тренерских руках. Для Джамала важнее всего была сама лошадь. Ветров желал бы видеть ее в блеске славы, которой она более чем достойна. Но если уж приходится выбирать между волей и смертью - пусть она лучше с ветром по барханам соревнуется. И с ловчими соколами. Утрет клюв любому, или Ветров не тренер. А вот для тех, кто теперь над ней властен, значение имеет только одно - сколько медалей и жеребят они сумеют выжать из нее прежде, чем она пойдет на колбасу.
И какая судьба теперь ждет солнечную красавицу? Скорая слава, как считал начкон, или скорая смерть, как думал старый Джамал? Послушать старика - сплошная мистика. Старая кровь, душа породы. Плюнуть и растереть. Но почему тогда, почему дикие текинцы бьют как хотят своих заводских собратьев?! И почему те, кто смирился с неволей, не передают своего огненного духа потомкам?..
- Дяденька тренер, - кто-то подергал его за рукав, - а где Алтынжель? Я ей чурек принес...
Ветров посмотрел себе под руку и увидел ушастого темноглазого мальчонку с тяжелым ранцем за спиной. Ранец явно перешел по наследству от другого владельца, и перешел явно не в первый раз - столько на нем было латок и следов былых баталий.
"Неужели тот самый? Имя-то какое ей дал... Алтынжель - Золотой Ветер..."
- Увезли твою Алтынжель, - сказал он нехотя. - На конный завод.
- Как... на конный завод?! - прошептал мальчик и сорвался на крик: - Ей нельзя на конный завод! Она ведь умирала уже, когда я ее позвал! Дедушка сказал, что уже поздно, она ушла, я не смогу! А мне ее жалко было, она ведь такая красивая... И я позвал, а она откликнулась! Ей нельзя на завод! Она там умрет, совсем умрет! Дяденька тренер, заберите ее!
По его лицу катились слезы, но он, не замечая их, с отчаянной надеждой смотрел на Ветрова.
"И все-то на меня сегодня кричат..." - грустно подумал старый тренер.
- Прости, малыш, - тихо ответил он. - Я бы забрал ее, если бы мог. Вся беда в том, что я просто не могу этого сделать...
Мальчик растерянно попятился, заморгал, задышал часто-часто, сдерживая рвущиеся рыдания. Осознав услышанное, он повернулся и медленно побрел прочь. Дойдя до изгороди, где его всегда встречала Алтынжель, он не выдержал, уткнулся в жерди лицом и расплакался. Он впервые испытал горечь безвозвратной потери. Потери друга, которому спас жизнь, а он все равно погиб, едва ты успел поверить в его спасение...
- Борисыч, к телефону, да поживее! - окликнул тренера конюх. - Начкон звонит, дерганый весь, ровно на верблюжью колючку сел!
Ветров побежал в кабинет, схватил трубку.
- Ветров, слушаю.
- Борисыч, твою мать через забор, ты кого мне прислал?! - рявкнули на том конце провода.
- Кого брали, того и прислали, и при чем тут моя покойная матушка?
- Она что у вас, бешеная?!
- Кто, моя матушка?
- Кобыла!!!
- Алтынжель, что ли?
- Какая еще Алтынжель?!
- Кобыла которая. Ее тут так назвали.
- Какая нахрен Алтынжель?! Это не Алтынжель, это гребаный торнадо!!! Одного чуть насмерть не стоптала, двоих расшвыряла, погнула стойку привязи, сломала сходни... вы что там с ней делали?!
- Ничего сверх прописанного врачом, - не без ехидства ответил Ветров. - Откуда я знаю, может, она от его хваленой терапии взбесилась? Нет, Пал Сергеич, ну чего ты хочешь от дикой кобылы?! Дикая она, ты понимаешь?! Ди-ка-я!!! Это даже не неук, он все-таки среди домашней скотины растет. Это самая что ни на есть ди-ка-я лошадь, которая за всю свою жизнь человека в глаза ни разу не видела! Даже не оповоженная! И ты хочешь, чтобы она вела себя как смирная овечка? Тебя же предупреждали, что с ней будут проблемы.
- Проблемы?! - заорал начкон. - Это у вас будут проблемы, потому что она сбежала! И мы ее не догнали! Найти! Поймать!! Объездить!!! И доставить сюда шелковой!!! Все!!!
В трубке грохнуло.
Ветров аккуратно опустил трубку на рычаг, посетовал еще раз, что все сегодня орут на бедного старого тренера, задумчиво почесал в затылке, порылся за шкафом, нашел списанную попону, которую еще не успели порвать на тряпки для протирки лошадей. Вытащил из-под брошенного на пол вальтрапа сделанный вчера сыромятный недоуздок. Недоуздок предназначался для рабочей лошади Ветрова - ничего, перебьется недельку в старом. Поискал под шкафом, нашел красный шелковый шнур, приспособленный под чембур, прикрепил к недоуздку.
- Егорыч, - окликнул он конюха, копавшегося в ближнем деннике - подслушивал, не иначе. - Возьми-ка ты Орлика, да сгоняй за стариком Джамалом, он, наверно, еще недалеко ушел. Возьми для него коня получше - ну, Легенду, что ли, или Фаворита... Нет, заседлай для него Сарыча. И парадную сбрую возьми, с сердоликами. Скажи, пусть к загону едет. Дело есть.
Конюх, разрывавшийся от любопытства, буркнул что-то - еще не простил выволочки за овес, - но пошел седлать коней. А Ветров, то и дело наступая то на край попоны, то на конец чембура, направился к загону. Если он хоть что-нибудь смыслит в лошадях, кобыла вернется именно туда. К хозяину. К этому лопоухому мальцу.
Мальчик все еще плакал.
Он слышал далекий, стремительно нарастающий стук копыт, слышал восхищенный возглас тренера: "Как идет, зар-раза!!!" - но не обернулся, хотя раньше любил смотреть на всадников, мечтая о том дне, когда точно так же поскачет на своей кобылице. Но что могло иметь значение теперь, когда Алтынжель потеряна для него навсегда?
Топот оборвался за самой спиной. Шумное, неровное дыхание обожгло шею, мягкие губы знакомо защекотали ухо. Медленно, боясь поверить в такое чудо, мальчик обернулся. Алтынжель, дрожащая от усталости, потемневшая от пота, стояла перед ним и, казалось, улыбалась, глядя на маленького друга.
С громким восторженным криком малыш повис на потной шее кобылицы, прижался щекой к ее взмокшей голове и снова захлебнулся слезами - на этот раз слезами радости.
У Ветрова подозрительно защипало в носу. Полюбовавшись на них, он решительно двинулся к беглянке и ее хозяину.
- Малец, ты ничего не забыл? - спросил он, похлопав мальчика по плечу свободной рукой. Тот обернулся, уставился на тренера шальными от счастья, ничего не понимающими глазами.
- Ты не на меня, ты на кобылу смотри! Тоже мне правнук Джамала! Чему он только тебя учил?! Запалилась кобыла, передержишь - простынет, болеть будет! Надо попоной накрыть и поводить с полчасика, чтобы остыла.
- Но... у меня нет попоны...
- Уже есть, - сказал Ветров, сбрасывая на изгородь свою ношу. - Чего глядишь?! Помогай давай, это моя лошадь или твоя, в конце концов?!
Путаясь в ремешках, дрожащими руками мальчик натягивал попону на разгоряченную кобылицу. Ветров помогал ему. Попона была велика, но это не беда, главное, не даст распаленной лошади застудиться на ветру. Даже горячий степной суховей для потного, проскакавшего много километров коня смертельно опасен. А о красоте и точном прилегании попоны пусть потом у Джамала голова болит.
Застегнув последний ремешок, Ветров протянул мальчику недоуздок.
- Держи.
- А это зачем?
- А как ты ее водить собираешься - за хвост, что ли?
- А что, сама она не пойдет? - удивился мальчик.
- Сама-то она, может, и пойдет. Но много ли ты здесь видел лошадей, которые бегают за хозяевами без привязи, как собачонки? Давай-давай, надевай скорее.
Кивнув, мальчик взял недоуздок и поманил кобылицу:
- Иди сюда, умница моя. Наверное, тебе не понравится...
- Еще как не понравится! - перебил, слезая с коня, Джамал. - Сколько раз тебе повторял - надо сразу надевать узду, которую три дня вымачивали в соляном растворе! Держи вот... заказчику нес, да ладно. Я ему другую отнесу, есть у меня еще одна про запас...
Джамал проворно распутывал узловатыми пальцами добытый из-за пазухи платок. В платке оказалась легкая нарядная уздечка, украшенная чеканными бляхами из черненого серебра, сердоликов и бирюзы.
Пока мальчик взнуздывал кобылицу, старик вытащил из-под халата три нашейных ремня тонкой работы и украсил ими Алтынжель. Той вовсе не по вкусу пришлось такое внимание, но по вкусу пришлась соль на удилах, и она стерпела.
- Вот и ладненько, - похвалил Ветров, отступая на несколько шагов и окидывая взглядом кобылицу. - А теперь, малец, бери свое сокровище и проваливай отсюда. Пока до поселка доведешь, как раз остынет. Но воды пока не давай... впрочем, это тебе дед лучше объяснит.
- Уводить? Зачем? - мальчик все еще ничего не мог понять, слишком велики были потрясение от потери и радость обретения.
- А затем, что мне только вот позвонил начкон и велел доставить кобылу на завод, как только мы ее поймаем и объездим! И если ты будешь хлопать своими замечательными ушами, половина работников увидит, что мы ее поймали! И не видать тебе тогда твоей Алтынжель, как своих ушей, которыми ты сейчас хлопаешь! Понял?
- П-понял... А... а ее у меня точно не отберут?
- Кого?
- Алтынжель.
- Какую Алтынжель? Егорыч, ты видишь тут какую-нибудь Алтынжель?
- Не вижу. В упор. Пойдем, Борисыч, выпьем под гусятинку, а то тебе уже всякие Алтынжели мерещатся.
Взвизгнув, малыш припустил от загона так, что только пятки засверкали. Алтынжель пошла в поводу плавной рысью.
- А ты, почтенный, с нами пойдешь? - пригласил Ветров Джамала.
- Аллах не разрешает, - отказался старик. - Вот только почему ты лошадь правнуку моему отдал?
- А кому я ее еще отдать должен? - удивился Ветров. - Мне ее рекорды как-то побоку, а губить жалко. Если она и впрямь другого хозяина не признает, пусть лучше мальца твоего катает, чем на колбасу пускать такое чудо.
- Хороша кобыла, - подтвердил конюх. - А в заводе загубят, верно аксакал тебе говорит. В добрых руках она еще расцветет, себя покажет. Ты только, почтенный, мальца предупреди, чтоб особо не хвастал приобретением. Хвост и гриву хной, что ли, подкрась, чтоб масть не сходилась. И года два на скачки не пускай. А там и думать про нее забудут.
- Ты, почтенный, на Сарыче домой поезжай, - сказал Ветров, заметив, что старик наладился топать до поселка пешком. - Мальца пошлешь, чтоб обратно коня пригнал. Кобыла потная, боюсь, пока дойдешь, застудит он ее.
Уважительно попрощавшись, старый Джамал уехал. Ветров проводил его взглядом, кивнул конюху, и они пошли в конюшню. Орлик, недовольный короткой разминкой, был выпущен в леваду - красоваться перед кобылицами из соседней левады, стол, заваленный кипой бумаг и ворохом всяческих лошадиных принадлежностей, несколько расчищен, а из укромного уголка извлечена пузатая, приятно увесистая бутыль и не менее приятно пахнущий сверток в промасленной бумаге.
- Спасибо, Егорыч, выручил, - сказал Ветров, расстилая газету и расставляя стаканы. - И прости, что накричал тогда. Уж очень переживал за кобылу.
- Да ладно, бывает, - вздохнул конюх, разламывая полтушки копченого гуся и разливая по стаканам самогон. - Все понимаю... А за овес не извиняйся - виноват. Правда, в тот раз не брал. А вот до того раза... Ну, за здоровье!
Они молча чокнулись, выпили, закусили.
Завопил телефон. Ветров снял трубку.
- Слушаю.
- Ну, что там у вас?! - с ходу заорал начкон. - Ищете?!
- Нет. Поминаем кобылу, - ответил Ветров, вдохновленный самогоном.
- То есть? - после паузы донеслось из трубки.
- То есть сдохла, не добежав до конюшни сотню метров, - объяснил Ветров. - Запалилась. Лично с конюхом оттащил в барханы и прикопал, чтоб не смердело.
- Врешь!!!
- Приезжай и проверь, для тебя расстараюсь и откопаю обратно. Но за аромат не отвечаю - жара, сам понимаешь..
Начкон бросил трубку.
- А если приедет? - спросил конюх, наливая по второй.
- Не приедет, а приедет - отведу туда, где мы ту приблудную клячу прикопали. По такой жаре что день, что неделя - от одного амбре бежать будет до самого конзавода. А масть у них схожая. Ну, за кобылу!
- За кобылу! - согласился конюх, поднимая стакан.
- А вот скажи, Егорыч, - спросил тренер после третьей, - ты, часом, не знаешь, как этого пацана зовут? Лучшую лошадь в моей жизни своими руками даром отдал, а имя у него так и не спросил...
Конюх ухмыльнулся в рыжеватые усы.
- Часом знаю. В честь прадеда назвали. Джамалом.
картинки, 3 шт.